То, что произошло в Берлине, не может остаться в Берлине.
читать дальше
Я горю неделю за неделей, тщетно пытаясь присесть кому-то на уши не просто с пересказыванием произошедшего, а с выворачиванием себя наизнанку и заворачиванием обратно, иначе я просто не представляю, как мне дальше жить эту жизнь. Но людям не очень приятно, когда я при них блюю предложениями, и я шатаюсь, неприкаянная душа, пока не оказываюсь на прощальной вечеринке Ксавье.
Умер ловит меня за руку, пока я привычно кручусь на кухне в своей неизменной ипостаси, и ему хватает только одного внимательного взгляда.
- Как только у нас будут эти несколько часов, - отвечает он на мой невысказанный вопрос, - я хочу услышать все. Правда.
Подходящий шанс подворачивается только через десять дней, после очаровательного Дня рождения Олечки. Два ведерка довольно крепкого кофе, вишневый пирог (как в "Твин Пиксе", - восторгается Дым), моя новая внешность, новая картинная галерея - или чей-то особняк с витринными окнами, в любом случае, мы пялимся в подсвеченную мастерскую добрых полчаса - поцелуй Кори в тесном закутке у туалета "838", набережная почти очистилась от снега, и мы с Кори и Роуг строим какие-то недалеко идущие планы. В общем, я переполнена впечатлениями, когда мы с мужем и Умером, наконец. вваливаемся в Хламовник. Мое конвенциональное маленькое черное платье летит в угол, Умер тоже избавляется от своей одежды и, когда он поворачивается ко мне спиной, я вижу бесконечно пересекающие друг друга полоски шрамов.
- Тебе было больно?
- Постоянно. И сейчас иногда. Мое тело вечно меня подставляет. Давай не будем говорить обо мне, иначе ты никогда не расскажешь свое.
- У нас есть время до утра?
- Если ты никуда не торопишься. У меня пара редакционных заданий, но это подождет.
- Проклятый журналюга.
- Когда тебе надоест?..
Монамурр уходит спать, и мы можем говорить, прислонившись спинами и переплетая пальцы, меня опять сбоит после всего произошедшего, и мне трудно смотреть в глаза, но Умер не настаивает, к счастью. Присутствует, слушает.
Я выкладываю все. Про маленький хостел напротив кладбища святой Хедвиги, дымные сполохи Golden Bean и музыку Дэвида Боуи, про Даниэля и его джоинты пополам с табаком, и про его мрачно-издевательское: "ты не знаешь этот город. Грязь, мафия и депрессия, ты разложишься здесь, если у тебя нет номера дилера на быстром наборе", теплые губы Таши под моими пальцами, Иерихон, сияющий, как маяк, к которому я тщетно пытаюсь подобраться, когда меня сбоит и я теряю напрочь все ориентиры., про дурацкий этот мост, и как я чуть не утонула в реке самым дурацким образом, про грузовой лифт и приступы дереализации, про эмоциональное обслуживание и существование на периферии, и как быть изгоем снова, про обещание в аэропорту Шёненфельд, и как я его сдержала.
Я говорю, и он понимает меня так, как если бы я вкладывала эти воспоминания прямо ему в голову. Он - единственный, кто меня понимает. Звучит пафосно, а что поделать. Являюсь ли я таким человеком для него?
Я говорю, а когда выдыхаюсь и пытаюсь подняться, меня вдруг ведет куда-то вбок, и в глазах темнеет.
Умер ловит меня, тыкает в мой браслет и смотрит данные пульса.
- Тахикардия, так я и думал. Если пульс поднимется еще на 10 - и я вызову скорую, с сердцем такие шутки не прокатывают.
- Не надо скорую, - слабо молю я, - скорая - для серьезных случаев, а не для глупой девочки, которая не умеет считать чашки кофе.
- Хорошо, - тут же соглашается Умер, - давай, приходи в себя.
Пульс возвращается в норму уже через минуту, но я все еще чувствую себя погано. Но я чувствую себя наконец-то свободной - хотя бы на время - от необходимости говорить обо всем этом. Мы расходимся спать. Небо заливает мягким сиреневым. Шесть утра.