После периода охлаждения отношений с Ксавье, который закончился примирением и взаимными признаниями в преданности с обеих сторон, началась странная фигня с Дымом. Он отдалялся и раньше, и я даже однажды предприняла попытку обговорить это (все закончилось моей истерикой и его уверениями, что я неправильно воспринимаю ситуацию). Поскольку месяц для Дыма выдался сложным, и мне приходилось прилагать большие усилия, чтобы держать ситуацию под относительным контролем, я решила не усугублять дело выяснением отношений и просто пыталась быть рядом.

Об отчуждении и ошибках, которые, возможно, не являются таковыми
Я увеличила количество ночевок в Башне и приезжала теперь два раза в неделю – не считая встреч вне ее, совместных обедов, походов на культурные мероприятия и по магазинам и так далее. То же зеркально делал Ксавье, но по абсолютно непонятным для меня причинам. Он старательно делал вид, что происходящее – совершенно нормально. Что нормально вот так приезжать поздно вечером, неторопливо выпивать чашку чая, а потом смотреть на часы и потрясенно говорить: «ух ты, уже так поздно, похоже, мне придется остаться здесь на ночь. Ничего страшного, я посплю на кушетке». И спать в итоге на постели, и составлять утренние инсталляции из зубных щеток, и готовить завтраки, и «забывать» свои тетради на подоконнике.

Я говорила себе, что это не мое дело, не мое дело, не мое дело. Суккуленты, подаренные Ксавье на День рождения Дыма, были рассажены по разным горшкам, но три остались в одном стеклянном кубе. Один был классической каменной розой с упругими восковыми листьями, другой – шипастым нечто, а третий – хилой бледно-зеленой веточкой, которая вскоре совсем засохла. Как-то раз, рассматривая их, Дым сказал:
- Кто-то умирает, а кому-то приходится отращивать шипы. Вот что бывает, когда вмешивается третий.
Я оторопела. Нет, шутки про блюдечко были у нас в ходу и прежде, но в основном исходили от Ксавье, который в период апреля-мая обожал проявлять дурной характер и бесить людей.
- Это сейчас было охренеть как грубо, - сказал Ксавье, который услышал реплику.
- Угу, и от кого ты нахватался такой бестактности? – Риторически вопросила я.
Камушек был, понятное дело, в мой огород.

Я привозила в Башню ужины, таблетки, книги, сладости. Дым слушал Вагнера и подолгу молчал, или работал, или занимался рукописью. Иногда гедонизм его одерживал верх, и тогда мы могли провести полчаса-час за ужином без гаджетов, обсуждая книги, и Дым воспевал мои кулинарные таланты.
- Ох, Лекс. Ты такой пидор, - как-то раз сказал он, предварительно сделав комплимент супу.
- От тебя это, видимо, следует воспринимать как одобрение? – Уточнила я.
- Вроде того.

Но потом начиналось. Маятник качался в другую сторону.
- Лекс, давай не сейчас. Не хочу говорить. Займись чем-нибудь, не отвлекай меня. Не прикасайся. Я не люблю прикосновения теперь, прости. Лекс, не стоит. Нет, мне не нужно снотворное, я прекрасно справляюсь сам. Да, это бессоница. Нет, я не пил коньяк. Ну пойди замерь и сделай отметку маркером, если мне не веришь. Давай ляжем пораньше. Давай не будем ни о чем разговаривать. Не прикасайся. Молчи.

Как-то раз Дым перестилал постель, а я шаталась туда-сюда и мешалась под ногами. Наконец, я бросилась на кровать с веселым:
- Ура, свежая постелька, - и заскулила, немедленно получив весомый удар металлическим кулоном, который из-за прыжка подлетел на длинной цепочке и с силой дал мне по губам.
- Так тебе и надо, - безжалостно припечатал Дым, возвысившись надо мной, - нечего тут скакать.
Я демонстративно поныла еще пару минут, ощупывая языком зубы и губу и пытаясь оценить ущерб, но вскоре поняла, что сочувствия здесь не добьюсь.
- Был бы тут Ксавье, он бы меня пожалел, - тщетно воззвала я к его эмпатии.
- М-м, как всегда, его нет, когда он так нужен, - передразнил Дым, выдергивая из-под меня одеяло.

Ночи были медленны и безжалостны, с попеременными кошмарами, оранжевыми бликами на стенах, сброшенными на пол подушками, бессонницей и тупой усталостью.

Утра были мрачны и темны, они начинались с грохота трамваев, запаха растворимого кофе и долгих медленных сборов. Дым со стоном выталкивал свое тело из сна и постели, гремел на кухне посудой, шипел, терял наушники, находил, вперивался взглядом в новостную ленту и становился абсолютно недосягаем. В конце концов, я оставила попытки вовлечь его в утренние разговоры о прекрасном мире, в котором мы обитаем и молчала вместе с ним. Я ненавидела молчание.

И я ненавидела игнорирование.

И я ненавидела понедельник в медцентре, его равнодушный взгляд, устремленный в пустоту, ожидание, его рука, отдернутая, когда я потянулась к ней, его плотно сжатые губы и короткий острый взгляд, который он швырнул в меня, когда я попыталась что-то сказать. Когда все закончилось, мы попрощались на трамвайной остановке. Он попытался обнять меня на прощание, я опустила руки вдоль тела (если не хочешь, чтобы я прикасалась – вот), а потом развернулась и ушла, сопровождаемая коротким удивленным «Лекс!», которое донеслось мне вслед.

Все или ничего? Я стала мыслить слишком похоже на него – того, периода весны, с предельно обостренной чувствительностью, которая рождала уязвимость. Меня стало так легко задеть.

Предновогодний выходной отмечали в Башне. На меня навалилось сразу все – ноутбук окончательно умер, похоронив несколько важных работ последнего месяца (что-то я успела переписать, к счастью, почти все важные рабочие файлы – но не нежно лелеемую мной рукопись, которая сократилась почти на треть). Я в очередной раз поссорилась с мамой, в уже вроде привычном формате последних семи лет существования, но теперь с какой-то особенной остротой. В штабе меня неожиданно назначили ответственной за подсчет голосов на собрании 24 декабря, и я нервничала, представляя, как мне придется пропустить через себя толпу людей (минимум 500 человек), пусть и в составе 22 других волонтеров. Ро прокатила меня с новогодней ярмаркой, и 23-го мне предстояло в одиночку работать на сладостях и открытках. Гостиная неотвратимо покрывалась слоем непонятных вещей, появляющихся непонятно откуда – новогодние подарки, книги, одежда, снова одежда, еще одежда.

Я чувствовала себя разбитой, когда поднималась по ступенькам в Башню. Дверь открыл незнакомый юноша. Сперва я решила, что в Стае пополнение, и очень красивое, потом – что вернулся кто-то, кого я давно знала. И потом – осознание. Когда он рассмеялся и спросил: «чего ты пялишься?»
- Господин Боуи, сэр, можно автограф? – Дым все-таки отдался в руки нашему общему знакомому парикмахеру, и тот сотворил с его волосами нечто совершенно чудесное. Это не были безумные эксперименты Ксавье с его ассиметрией, выбритыми висками, лысым черепом и прочими извращениями. Это была потрясающей красоты стрижка с прядями, лежащими на разные стороны, и красивым золотистым тоном. Когда-то я боялась, что Дым отрежет волосы и станет похож на узника, но он был богоподобен. И – снова пребывал в мире, в котором меня никогда не существовало.

После обмена подарками и поедания пиццы я попыталась быстренько согласовать даты очередного выхода на донорство. Графики Служения все еще целиком лежало на моих плечах. В этот раз к нам собиралась присоединиться Мари, и ее с энтузиазмом поддерживали. Для всех оказался удобным четверг.
- Я вряд ли смогу в четверг, - равнодушно бросил Дым, глядя поверх меня.
- Ты гадское чудовище, - рассердилась я: исключительно ради его удобства я подвинула график почти на месяц, отложив собственные планы и лекарства, потому что знала, что для него это важно (и потому что дура, да). В минуты злости мне очень хотелось вслух поговорить об истинных причинах того, почему график был сдвинут.
- Я соблюдаю правила и не пропускаю учебу, в отличие от некоторых, - Дым кивнул в сторону Ксавье. Ну правильно, должно достаться всем.

Тема была замята, и интересы окружающих вновь вернулись к кулинарной теме. Ольга сварила безалкогольный глинтвейн, который Дым, впрочем, немедленно разбавил хорошей порцией коньяка.
- А поделиться не хочешь? – Хором возопили остальные пьющие в компании.
- Неа, - язвительно ответил он, опрокидывая в себя стакан.

Вскоре народ плавно разбрелся по гостиной – смотреть концерт HIM, рисовать, грузиться или сидеть в телефонах.

Через некоторое время я ушла грустить на кухню, где была встречена Ксавье, который небезуспешно погружался в творчество на тему сочинения общественно-полезного эссе об угнетаемых меньшинствах.
- Иди сюда, - он протянул ко мне руки, - я знаю, сейчас нелегко. Все сложится, все будет правильно. Я не умею утешать, ты знаешь, но если тебе нужно – возьми все, что есть у меня.
Он сидел и гладил меня по плечу и волосам.
- Все образуется, - уверял он, - тебе не нужно быть кем-то другим, чтобы быть принятой.

- Опять в общий праздник кто-то торчит в ограниченных пространствах, - с неудовольствием заметил Дым, появляясь в дверном проеме.
- Мы обсуждаем сочинение Ксавье, - вывернулась я, - его теорию интеллектуалов. Останься, послушай.
- Чтобы он вообще никогда не закончил, ага, - саркастически заметил Дым и вернулся в гостиную.

Ксавье молча протянул руку, и я благодарно уткнулась виском в его раскрытую ладонь.
- Останешься ночевать? - Спросил он через некоторое время.
- Нет, - качнула головой я, - я выполнила свое обещание. И, похоже, я совершила какую-то большую ошибку.
- Как со мной? – Поддел Ксавье, вспомнив наш разговор по дороге от Гнезда («- Мы – твоя ошибка, твой неудачный эксперимент? – Ох, сладкий, спроси через год»).
- Ты не ошибка, - вздохнула я, - но эта ситуация – полный…
- Я понял, - серьезно сказал Ксавье, - жаль, что ты не пьешь коньяк. Тебе бы сейчас не помешало.


В какой момент я ошиблась? Когда создавала пространство, которое называла безопасным? Когда продолжала поддерживать его? Вот тебе место и время, закрытое от всех. Вот кокон, где ты можешь укрыться. Я уничтожу любого, кто приблизится, будь это даже Ксавье, если ты захочешь, даже Дара, если ты захочешь. Я убью любого, кто бросит на тебя косой взгляд. Я буду рядом, пока ты не поправишься, пока не станет легче. Следы на коже заживут и сгладятся, твой ум успокоится, и ты будешь в порядке. Я буду рядом, чтобы стабилизировать тебя. Я буду рядом, когда ты будешь в ярости, или в отчаянии, или и в том, и в другом одновременно, потому что я твой друг и потому что я обещаю тебе это. Потому что я говорила, что буду любить тебя всегда и любым. Потому что я не могу потерять тебя. Все, что ты говоришь – важно, все, что ты чувствуешь, важно. Важнее того, что чувствую и говорю я. Сейчас – важнее.

Ошибалась ли я, когда думала, что выдержу это отчуждение? Ошибалась ли я, думая, что мне хватит собственных ресурсов? Было ли это эгоизмом с самого начала? Было ли это горделивым ощущением «я могу дать тебе то, чего никто не сможет, поэтому я всегда буду особенной для тебя»?

Но я вижу, как вслед за мной пытается Ксавье. Я не понимаю его целей, отказываюсь понимать. Мы все очень изменились за этот год.

Качается маятник.