Вчера вдруг поняла, что насаждаю традицию желать друг другу ночи и утра. И если "доброе утро" содержит определенные отсылки к Братству, то "доброй ночи" - это что-то новенькое.
А вот, скажем, традиция возносить хвалу пище насаждается вообще довольно просто и имеет четкую связь с обедами культурологов и их неизменным "Гутен аппетит" с соединенными руками. Пару раз я провернула ритуальное "давайте вознесем хвалу пище, данной нам, и человеку, что ее приготовил", и оно начало приживаться.

Три недели назад, Башня. Дым приготовил кашу.
Я: вознесем же хвалу этой пище, и благодарность дающему ее, благословенному Дыму, чьи пальцы тонки и умелы, как...
Ксавье: так, опустим эту часть.

Две недели назад, одно из городских кафе.
Я: вознесем же хвалу пище, стоящей перед нами, и неизвестным, приготовившим ее, да умножатся их года. И перед тем, как приняться за еду, прошу почтить минутой молчания погибших в Орландо. Вечная память.
Ксавье: да будет так.

Ну и о доброй ночи.
Ну и о доброй ночи. Так уж выходит, что мальчики вечно пишут мне одновременно. Даже сейчас. Болтали до рассвета, пока я не поняла, что надо бы закругляться.
Я: доброй ночи, Дымок, пусть сон исцеляет тебя.
Дым: Спокойной ночи, солнце.
Я: доброй ночи, Ксавье, пусть она будет продуктивной.
Ксавье: мда, хотелось бы.

Как непривычно говорить это не вслух. Не обнимая их, не бормоча это в полусне, уткнувшись в макушку Дыма и положив ладонь на плечо Ксавье. Не пытаясь прервать этим начинающуюся перепалку. Оставлять это в переписках - контуры слов, в целом ничего не значащие.

В одно из хороших утр мы сидели в Башне втроем и пили чай. Ксавье, преисполнившись утренней благодати, рассказывал, как именно он убьет каждого из нас, когда придет время. Это одна из наших классических игр, которая редко перерастает во что-то практическое.
Ну, не считая того раза, когда Ксавье пытались утопить. Это ведь не считается, это была... м-м, дружеская проверка?
Ну, не считая того ножа, который однажды был приставлен к моему горлу.
Сейчас нож мирно лежит на краю стола. Ксавье рыщет взглядом по поверхности, придумывая что-нибудь новенькое. Кто-то из стаи оставил на столе фонарик в виде маленького металлического цилиндра.
- О, а что это за... - Ксавье хватает фонарик и нажимает на кнопку.
Я вскрикиваю, прижимаю ладонь к плечу и начинаю заваливаться на пол.
- Лекси! - Ксавье вскакивает с места и пытается поймать меня.
Я все-таки падаю и, скорчившись, начинаю дико ржать.
- Ты, - до него доходит, - ты меня разыграла! Ах ты!.. Лекси, я ж тебе поверил! Черт возьми, не делай так больше никогда!
К смеху присоединяется Дым.
Улыбайся, улыбайся, Сердечко. Я буду устраивать клоунаду до тех пор, пока ты не поправишься. И немного дольше.

А, мы ж тут на митинг ходили. Отдельный сорт развлекухи.
Просто в тот день сразу трое людей потерялись в планах.
Монамурр уехал на работу, не уточнив, дадут ли им выходной день.
Ольга попутала расписание учеников.
Я поехала на спорт, забыв, опять же, про выходной. Вспомнила, ткнувшись носом в запертую дверь зала.
Ксавье за каким-то торчал в центре, к нему я и направилась.

Я честно хотела не выносить ему мозг сложной философией о взаимоотношениях, пришлось шутить жестокие шутки. Потому что Ксавье же было дико интересно узнать, как мы там без него провели выходные.
- Ах, это было дико интересно! - с восторгом рассказывала я, - так здорово! Чуть не подожгли Убежище, спалили зефирки, и, о, Макс был таким выразительным!
- Так, что еще за Макс, - яро возмутился Ксавье, - вы там кем-то пытаетесь заменить меня! Кошмар какой.
- О, у кого-то есть право ревновать? - притворно удивилась я. Жестокость переходила все границы, мне так отчаянно хотелось сделать ему больно, что срывало все стопора.
- Давай не будем.
- Давай, - устыдилась я.
- Поговорим про митинг.
- Хорошо.
- Еще разок, за что меня могут арестовать?
- За что угодно, на самом деле. Так что не веди себя вызывающе, у тебя два экзамена на той неделе, нельзя тебе их пропускать. Будешь хорошим мальчиком?
- Никогда им не был.
- Проехали. Так, что на тебе?
Я осмотрела левую, ближайшую ко мне часть Ксавье. Серый свитер крупной вязки, джинсы, лямка рюкзака, волосы забраны в пучок. Относительно цивильно.
Обошла по кругу. Ксавье улыбнулся одновременно смущенно и вызывающе.
Ну конечно.
Значок альянса на второй лямке рюкзака. На запястье - розово-сиреневая фенечка прайда. Черное кольцо на большом пальце.
И это только беглый внешний осмотр.
- Ты бы еще флаг со стены снял и им обмотался, - беззлобно ругнулась я, - ладно, дело твое.
У меня самой на рюкзаке и одежде значки «Я буду все отрицать» и «Алиса, в стране пи@#ец».
А Монамурр полночи служил делу революции и рисовал плакат.
- Что у тебя на плакате? – поинтересовался Ксавье.
- «Я стою дороже, чем блюдечко!», - процитировала я.
- Э-э?.. - вопросительно протянул он.
Шутка про блюдечко – из наших старых тройничковых шуток про третьего лишнего (ну, то есть третью лишнюю).
- Со ссылкой на закупки Роснефти, - добавила я через паузу.
- Как двусмысленно! – одобрительно признал он.

Вечером приехал Кори.
- Вы все меня бросили, - грустно заявил он, пока я рылась в шкафу и искала шмотки, чтобы выдать промокшему под дождем.
И этот человек полчаса назад вопил мне в трубку: "Лексии, пойдем гулять, там солнышко и красота!"
- Кори, это неправда! - возразила я.
- Ну вот когда мы виделись?
- Вчера, - честно сказала я.
- Это не считается, мы столкнулись в толпе, ты была с Ксавье и Мари. А еще до этого?
- На дне рождения неделю назад, - припомнила я.
- Вот именно! Мы вообще не видимся! А вы там что-то замышляете наверное. Без меня! Не зовете никуда!
- Ну, пошли с нами кровь сдадим, - предложила я.
- О, хорошая, кстати, идея. Погляжу, как Ксавье красиво падает в обморок.
- Ты не разочаруешься, зрелище то еще, - поддержала я.
- Вот что со мной не так? Почему меня не зовут в Башню?
- Милая, дело не в тебе, - слабо отбила я.

Боже, Кори, дело ни хрена не в тебе. Дело в том. что у Ксавье тяжелое прошлое, которое мешает его светлому будущему, а ты пробьешь ему башку чем-нибудь тяжелым и металлическим, если узнаешь, что за ебанина творится в Башне с начала лета. И он это знает, и я это знаю, и ты это знаешь, и все это знают. Поэтому две последние недели я стою буфером между ним и тобой, чтобы уберечь его от тяжелых черепных травм. Не черепно-мозговых - мозг у него давно в отключке, ему уже не повредит.
Кори, я просто не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.

- Он меня не любит!
- Он никого не любит, - вздыхаю я ("Лекси, отойди! Я тебя ненавижу!" "Остынь, ты не в себе" "Я не в себе?! Я вообще сейчас ни в ком!").
- И ты меня не любишь!
- А вот тут перегибаешь. Я тебя люблю.
- Ну и пожалуйста.

Мы сидим весь вечер, едим и шутим шутки. Нельзя ударяться в серьезность. Нельзя обсуждать мальчишек, я найду, как себя выдать. Не стоит говорить так много о Ксавье. И да, не стоит звонить ему и вопить в трубку: "Где ты шляешься? Тащи сюда свою одинокую задницу! Что значит не спал последние двое суток?! Я не спала трое, я победила! Ну и вали, спокойной и одинокой ночи тебе, чудовище!"

Я тоже надеюсь на спокойную ночь. Поэтому в десять вечера Кори поднимается, понимающе кивает и идет одеваться.
- Не забудь у меня что-нибудь, - предупреждаю я, - у меня вечно забывают что-нибудь. Обычно голубое.
- Могу забыть себя, - охотно откликается Кори.
И забывает у меня нож. В голубой оплетке.
Ну, в лаборатории верну.

В ночь Мари написала Дыму и предложила покататься вместе по набережной. Согласовали встречу на три часа на парапете его общаги.
Мари пришла, как водится, в сумасшедших шмотках, а я в богемной рубашке.
Мари принесла Дыму подарок – отпечатанный на печатной машинке «Любава» сертификат на «Курсы вдумчивого селфхарма». Вариантов реакции могло быть много – от тихой ярости до истерического смеха, но Дым смеялся не истерически, а вполне искренне, и сказал, что охотно воспользуется предложением, ежели будет такая нужда.

О семье, лекарствах от грусти, объятьях и вишневых пирогах
По пути в общагу я предложила Мари поучить Дыма кататься на скейте. Она с затаенным восторгом приняла идею.

- Ой, я боюсь, - сказал Дым, когда она озвучила предложение.
- Я тебя поймаю, - уверенно сказала Мари.
Я с сомнением сравнила габариты, но Дым доверяет этому миру сильнее, чем мы все вместе взятые.
- Ногу на болты, - показывала она, – главное – держать равновесие.
- Окей, я попробую, - сказал Дым, вскочил на скейт и стремительно уехал прочь.
Мы остались стоять, разинув рты.
- Ну, - сказала, наконец, Мари, - моя школа.

Мы медленно пошли вслед за ним, наблюдая, как он пока неловко лавирует между прохожими и вскидывает руки, изображая Стива из «Мамочки».
- Эх, хорош, - сказала Мари, - можно же быть таким идеальным.
Я была с ней солидарна.
Мы отвлеклись на что-то, кажется, на крепление моего самоката.
- Смотри, - сказала Мари, - летит.
Я подняла голову. Скейт укатывался в сторону. Дым совершал красивый кувырок через голову.
- Забыл, где крылья оставил? - вопросительно пробормотала я.
Кажется, он сделал в воздухе двойное сальто, прежде чем рухнуть на траву. Мы рванули к нему.
Его ладони и джинсы были в зеленых пятнах травы, белая майка запачкана землей.
Дым запрокинул голову к небу и рассмеялся.
Я протянула руку, и он охотно ухватился за нее.
- Жив, цел, орел? – спросила Мари, перехватывая скейт.
- А чего мне сделается? – светло улыбнулся он, - я и порезаться-то толком не могу.
- Ну-ка покажи руку, - требовательно сказала она, и тут же спохватилась, - если хочешь, конечно.
- Дорогая, в этом нет тайны для тебя, - спокойно сказал он и стащил джинсовку, слегка поморщившись.
Моя челюсть отвисла повторно.
- Мари, я тебе клянусь, здесь была зияющая дыра, - возопила я, указывая на тонкие бледно-розовые шрамы.
- Да я верю, - отмахнулась она, - ох уж эти мальчишки, на них и не такое заживает. Ладно, поехали дальше.

И мы поехали дальше. Мы ездили еще три часа. Завернули на набережную. Спорили о «Лолите». Купили мороженого. Фотографировали Дыма на бортике фонтана. Обсуждали, что в центре слишком много полицейских, и что они на нас странно косятся. Гонялись друг за другом и вопили.

Мари завернула в тир и ловко засадила девять пуль в мишени. Выбрала из призов черный мягкий кубик и торжественно вручила его Дыму: «для упрощения мук выбора».

Изрядно проголодавшись, мы зашли в булочную и скупили половину их ассортимента, потому что был вечер и скидки, и вообще все было на вид такое вкусное. Дым попытался благородно отказаться от еды, ибо он бедный студент, и ему нечем платить, но когда в нашей компании кто-то оставался голодным?

Со всем этим добром мы оказались на фуд-корте «Ауры», потому что оттуда открывался чудесный вид на закат. Мы обменивались едой, шутили, фоткались и даже не пытались делать вид, что у нас все прекрасно. Потому что все и было прекрасно.

- Боже, я все еще такой голодный, - с сожалением пробормотал Дым, доедая последний кусочек вишневого пирога, - это просто ужас.
- Это не ужас, это регенерация, - сыронизировала я, - тебе нужно больше есть, чтобы быстрее прийти в норму. М-м, я вся в сахарной пудре, я отойду на минутку, вымою руки.

Про сахарную пудру – это была отговорка, на самом деле. Потому что я прицельно шла в Мак на другой стороне фудкорта – за его любимыми чикенбургерами. В довесок мне вручили воздушный шарик нежно-голубого цвета.
- Ешь, - бумажный пакет лег на стол, следом спланировал шарик.
- О, Лекси!

За это «О, Лекси!» я душу дьяволу могу продать, на самом-то деле. За этот благодарный взгляд, и эту улыбку. Только продолжай улыбаться, Сердечко. Что бы ни случилось.

Мы расходились по домам в сгущающихся сумерках. Едва Дым перешел дорогу по своему светофору, как у меня зазвонил телефон.
- Лекси, мне нужна помощь, - голос Кори срывался, похоже, он бежал, - где ты?
Я сориентировала его на парк у торгового центра.
- Буду через пятнадцать минут.
- Я с тобой посижу, - решила Мари, опускаясь на скамейку.

Через пятнадцать минут Кори спикировал на нас комком нервов, всхлипов и сбившегося дыхания, и я поспешила заключить его в кольцо рук, крепко прижать к себе. Когда его перестала бить дрожь, я все же услышала причину – его драгоценность повредила ногу, подозревали перелом, а ее гребаные родители отказались везти ее в травму, потому что она уродка и позор семьи.
Как все странно в этом мире. Лучших из нас называют уродами и отбросами. Позором. Разочарованием.

Мы проводили Мари на трамвай, и навернули еще несколько кругов по парку, пока Кори, сжимая зубы, рассказывал подробности. Мы давно условились, что драгоценность сможет пожить в Убежище или Хламовнике, если/когда сбежит. Что мой дом всегда будет общим домом.

К одиннадцати вечера Кори проводил меня на автобус.
Дома я заползла на кровать, не чувствуя ног.
Звякнул телефон.
«К кому ещё можно так прийти, и тебя крепко обнимут?»
Да к кому угодно. Из наших – к кому угодно. Моя семья. Моя стая.
«Я люблю тебя!»
«И я люблю тебя».
Как часто мы стали это говорить друг другу. С появлением Ксавье и Дыма – постоянно.
Я люблю тебя. Ты нужен мне. Я скучаю. Я хочу тебя чувствовать. Я доверяю тебе. Я не хочу без тебя.

Стабилизация Дымка - это череда тупых подколов, напевание глупых песенок, последовательное применение скорости и медлительности, наблюдение за закатами и ударные дозы шоколада. Не хватает, наверное, только какой-нибудь банальщины вроде шахмат или стрельбы в тире.
Я все еще внимательно слежу за каждой его эмоцией, но их так много. Наверное, я так же выражаю себя, когда мне плохо. Дым может остановиться посреди улицы и нервно сказать: "нет, туда мы не пойдем", шарахаться от людей, зависать на переходах и делать другие, на первый взгляд лишенные логики вещи.
Мы оказываемся на пешеходной улице, и вдруг впереди слышатся звуки скрипки. Играет Bittersweet Symphony.
- Ты тоже это слышишь? - спрашивает Дым.
Я потрясенно киваю. Мы срываемся с места и бежим вперед.
Новый уличный музыкант (новый - в смысле я его прежде не видела) играет под фон из колонок, у него маленькая облупленная скрипка и добрые глаза. И он очень, очень хорош.
Он видит, что мы смотрим на него в полном потрясении, и доигрывает еще несколько нот, когда мелодия в колонках уже закончилась, только чтобы продлить этот момент. Я опускаюсь на одно колено, чтобы положить купюру в его футляр.
- Сиквел, - говорю я, и Дым непонимающе смотрит на меня.
- Сиквел фильма про твою жизнь, - начинаю объяснять я, - на этой песне закончилась прошлая часть, и с нее начинается новая, понимаешь?
Он медленно кивает. Я обожаю эту теорию. Теперь мне грустно думать, что Ксавье было некомфортно ее разделять. Ну и ладно, его сейчас нет с нами, и он не сможет меня осудить.
Когда мы отходим и направляемся в книжный, к нам притирается бритоголовый мужчина в черной кожанке и черных очках, неуловимо похожий на Макэвоя из "Сплита". На руке у него сидит черно-белый голубь.
- Время не подскажете? - ой, вот неужели надо так издалека начинать.
- 18:40, - вежливо отвечаю я.
- Девушка, возьмите голубя, он такой классный, а я вас сфоткаю, - заводит он.
- Да нет, спасибо, у меня свои, - говорю я первое, что приходит в голову, чтобы отвязаться.
Дым возмущенно смотрит на меня и сдавленно хихикает.
Нам снова приходится резко ускориться, чтобы свернуть за угол и смеяться, смеяться, смеяться.
А что мы еще можем делать?

"У меня стадия молчания", - транслирует мне Дым.
И это значит, что мне надо самоустраниться. Он хочет приходить в себя один, без чужой помощи и чужого вмешательства.
Отлично, до кого бы мне сегодня доиметься.
Теоретически можно поехать в Башню. Встать под окнами и вопить: "Ксавье-е-е, ты нас бросил, ты бросил нас все-ех!"
Если не сработает, можно просто перейти дорогу и вопить под окнами Мари: "Прости-и, я хреновый дру-уг!"
Еще можно преодолеть металлическую дверь, сесть под дверью обычной, царапать ногтем декоративные черные ромбики и ныть: "давайте будем последовательными, давайте будем рациональными, давай ты меня впустишь и мы поговорим".
О чем я с ним буду говорить? Ну, хоть в глаза посмотрю. Можно будет напиться винища (хоть я не пью) и страдать.
А если он не впустит, можно свернуться под дверью и быть бессловесным псом.
Можно быть жестокой, принять независимый вид и сказать, что я заехала забрать своего (Дымка) Оруэлла, свой (Дымка) зонт и свою (на этот раз свою) одежду. И что больше мне ничего не надо, и вообще, ты не имеешь права меня не впустить, это и мой дом тоже.
Можно привезти свежей выпечки и оставить в пакете на дверной ручке.
Лучшим вариантом будет не делать ничего, но я не могу не делать ничего.

Ну что ж ты творишь, Сердечко?
Твои соседи по комнате наверняка думают, что мы любовники и не можем удержаться в рамках приличий.
Ты же называешь произошедшее "случай в ванной". Ты же обнимаешь меня. Ты же говоришь: "вот, ешь шоколад, тебе стоит чем-нибудь занять рот". Ты же транслируешь: "пойдем, отыщем укромное местечко".
Никто ведь не догадывается, что укромное местечко нужно, чтобы говорить и плакать, дрожать, предпринимать попытки коснуться и угрюмо молчать в стену.
- Тебе чай разбавлять? - поднимаешь бровь.
- Нет, люблю погорячее. Вроде тебя. И покрепче, тоже вроде тебя, - хищно восклицаю я.
- О, тогда в ванной я был таким холодным!
- Ничего, моего жара хватило на двоих.
- Это точно.

Холодное лето - твое спасение. Ты сможешь носить длинные рубашки, пока все не заживет.
Я не отпускаю, любовь, я не отпускаю вас.
Ненавидь меня.

О, милость богини, как ты своеобразна!
Ладно, в сложившейся ситуации порадуемся тому, что мы все живы.
Физические раны однажды заживут, что будем делать с душевными а, Ксавье?

- Давай так, ставлю на то, что все либо закончится к лету, либо будет продолжаться, пока мы живы.
- Ты в курсе, что календарное лето наступает завтра?
- Упс... ну, тогда помоги всем нам, богиня.

Часть людей из нашего окружения почему-то думает, что я желаю Ксавье медленной мучительной смерти. Я попробовала было тратить ресурсы на то, чтобы объясниться, но потом забила. Я знаю, Дым знает, Ксавье знает, мы объединены общим ментальным полем. Хотя, как выяснилось, это абсолютно не помогает разруливать противоречия. Но хотя бы частично снимает недопонимание. Если от этого вообще кому-то легче, я начинаю подозревать, что взятый мной курс на честность был одной большой ошибкой, надо было жить во лжи и наслаждаться. Мы же поводим время в том, чтобы устраивать демон-страции и наблюдать за реакцией. Ну и кому от этого легче? Или где-то там в процессе должен наступить катарсис?

Мы проводим в Башне третьи сутки, и по мере того, как Ксавье становится все более благостным и спокойным, мы с Дымом проявляем потерю психической стабильности во все возрастающем разнообразии вариантов. Дым находит успокоение в уборке и учебе, я же с удивлением ловлю себя на том, что ни на чем не могу сосредоточиться, бьюсь во внутренней истерике и склонна к приступам нервной дрожи.

Продолжаю списывать на погоду, холод в Башне и общую усталость. Со сникающим энтузиазмом шучу про Ксавьирус - вирус Ксавье. Все вокруг теряет смысл и приобретает его в случайном порядке. Мари вчера явилась в башню во фраке и сиреневой рубашке.